Сегодня по диагонали дочитала «36 недель». Фух, какое облегчение, что это белиберда наконец закончилась. Пространного резюме с моей стороны в адрес сего произведения не будет. Мутно-дерьмовое чтиво про еще одну эгоистичную сучку. Записываем Татьяну Кириллову в черный список.

Так, надо снова срочно вытащить Харриса, чтобы дочитать последний роман из трилогии о моем любимом Ганнибале. Его общество вместе с Кларисс Старлинг мне более по душе. Как раз неделя на чтение у меня есть.

Возможно у кого-нибудь появится желание и терпение...



1. Кто ты мне - знакомый? друг? враг? так, мимо проходил?

2. Тебе нравится всю эту бурду читать?

3. Если я позову на помощь, придешь?

4. Если помощь понадобится, позовешь?

5. Ты назвал бы меня умным человеком?

6. Ты бы смог меня убить, если бы я очень попросил?

7. Если нужно будет, напьешься со мной?

8. В разведку пошел бы со мной?

9. При необходимости ложе со мной бы разделил?

10. А приставать стану - убежишь или поддашься?

11. Во мне больше радости или грусти?

12. Я что-то значу в этом мире?

13. На какую неофициальную встречу или куда ты хотел бы пойти со мной?

14. Опиши меня одним словом.

15. Каково твое первое впечатление?

16. Все такого же мнения обо мне?

17. Если бы смог отдать мне что угодно, что бы это было?

18. Поместишь такой пост себе в дневник чтобы посмотреть что я о тебе скажу?

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

Постепенно перестирываю детские шмотки, купленные накануне. Я пришла к выводу, что глажение белья все-таки чертовски утомительное занятие, особенно когда приходится воевать с горой чистой, но мятой одежды и прочего барахла после глобальных стирок. Ловим последние сухие дни осени, поэтому стирка сейчас случается, чуть ли не через день.

Окна что ли помыть? Или это занятие оставить на десерт, совсем накануне отъезда в роддом? Ладно, посмотрим по настроению.

Как было бы хорошо, если б с родами поступить также как в известном фильме: поскользнулся, потерял сознание, очнулся – гипс! Нет, покой нам только сниться. Это надо обязательно пройти, особенно мне. Вполне вероятно, что после роддома я с гордо поднятой головой и без тени смущения в глазах поднимусь на эшафот… то есть залезу в кресло к стоматологу.

Мужской голос: (растерянно) Здравствуйте.

Я: (заигрывающе) Здравствуйте.

Мужской голос: (с надеждой) А мне бы Мишу?

Я: (провокационно) А зачем он Вам?

Мужской голос: (обстоятельно) Да я хотел с ним насчет цен поговорить. Он же владеет информацией по ценам?

Я: (с сожалением) Ну, думаю, для этого Вам стоит позвонить Мише и самого расспросить его о ценах. На этом номере Миши никогда не было. И знакомых Миш у меня тоже нет.

Мужской голос: (смеется) Ой, ну, тогда извините. Такой номер дали…

Я: (смеюсь) Да, ничего страшного…

Однажды в компании друзей моего мужа зашел разговор о воспитании, а именно о применении физических мер воздействия на ребенка. Они вспоминали свое детство и делились впечатлениями, как и когда кого шлепнули, дали подзатыльник, ремня и так далее. Было забавно слушать эти истории. Надо же, оказывается моего мужа в юном возрасте в наказание ставили на колени. О, да! Хм, а я тупо стояла в углу. Календарь с собакой на двери кладовой запомнился мне на всю жизнь. Золотистых коккер-спаниелей я не выношу по сей день.

Сейчас в нашу жизнь вошло новое понятие «домашнее насилие». Мда, а каких-то десять лет назад большинство из нас полагали, что нет ничего противоестественного в том, чтобы отшлепать непослушное чадо. По крайне мере, в этом были уверены наши родители, беря в очередной раз в руки ремень или же прикладывая ладонь к «пятой точке» ребенка.

У меня в детстве все было хорошо, если не сказать, что замечательно. Но до определенного момента, а именно до подросткового возраста. Как мне сейчас кажется, никто, ни я, ни родители не были готовы к переменам, происходящим в моей личности. Тем не менее, перемены эти неотвратимо обрушились словно снежная лавина.

Сейчас почему-то вспомнила, каким «симпатичным» подростком я была: гормональная перестройка организма «отпечаталась» на моем лице многочисленными красными прыщами, которые я нещадно давила. Сверстницы стремительно обгоняли меня в половом созревании, которые я нещадно давила. Сверстницы стремительно обгоняли меня в половом созревании, негласно хвастаясь оформившимися бюстами, а вслух – критическими днями. Я же тупо пожевывала свои подростковые сопли, таща свое неуклюжее цыплячье тело на занятия музыкой на Дом пионеров. Еще этот вездесущий противоположный пол… Чертовски стыдно было признаваться подругам, что мне нравится тот или иной мальчик, обожаемый на тот момент многими подружками. Может быть, боялась, что меня поднимут на смех? Ну да, скорее всего так.

Если хорошенько вдуматься, получается, на самом деле лучшим другом для меня в то время был мой юношеский велосипед «Салют» темно-синего цвета. Он единственный, кто делал меня по-настоящему счастливой: давал мне некое ощущение полета, когда как следует наберешь скорость, да полные легкие воздуха. В тринадцать лет я еще ни разу в жизни не пробовала алкоголь, слово «секс» вообще не имело никаких очертаний, даже самых расплывчатых – меня опьяняли иллюзия свободы и кажущаяся бесконечность пути.

Все когда-то бывает в первый раз, и рукоприкладство в «приличной» семье тоже.

Нужно впитать кожей сотню ударов, чтобы понять: попытки растолковать прописные истины подростку при помощи собачьего поводка (подходящий ремень еще нужно поискать, а этот узкий кожаный ремешок с железным карабином всегда висит на одежной вешалке в прихожей) не более, чем признание собственного бессилия. Когда заканчиваются аргументы в ход идут кулаки.

Сто первый удар приносит осознание конечности боли: она не может длиться вечно, рано или поздно наказание закончится, сейчас нужно перетерпеть. Надо заткнуться. Если совсем невыносимо, можно не сдерживать слезы, только пусть они катятся молча. Еще очень важно стараться уберечь лицо от ударов: синяки не сойдут за один день; те, что на теле, скроются под одеждой, а вот с лицом ничего будет сделать уже нельзя. Ни в коем случае нельзя просить взрослых прекратить, остановится (равно, как и пытаться дать сдачи) потому что твой жалкий плач может быть в два счета расценен, как просьба продолжать. Надо спрятать мысли и слова как можно глубже, ни дав им ни единого шанса случайно вырваться наружу, даже пусть каждое обжигающее прикосновение тонкого собачьего поводка подталкивает к признанию. Потом, когда все закончится, я буду думать, буду жалеть себя и захлебываться в обиде. Я провинилась, и я не могу решать, насколько глубоко, и какую меру ответственности за это должна понести – это за меня сделают другие. Пока наказание длится, моя задача просто переждать!

Сейчас пытаюсь вспомнить, за что же мне все-таки доставалось? В подавляющей массе случаев за нарушение комендантского часа. Республика горная, нравы дикие, что само собой разумеется. Все прогулки должны заканчиваться с наступлением темноты. А я… А что я? Будучи подростком я отказывалась это понимать, потому что в кругу моего общения никогда не звучали вслух угрозы и зарождающееся подобие взрослой межнациональной розни мне еще сложно было разобрать.

Родители бьют детей, потому что не могут с ними совладать?

Я уже писала выше – ничто не длится вечно. И боли тоже можно не бояться, когда знаешь, что она неизбежна. Если спокойно принять ее меньшую часть, большая тебя не коснется.

Я не могу пообещать, что никогда не подниму руку на своего ребенка. Но я буду изо всех сил стараться не допустить нечто подобное – если же сорвусь, после буду ненавидеть себя и презирать.

О, Господи, дай мне силы!

Сегодня днем звонила однокурсница. Она заимела себе дочку в конце мая.

Типа, как у меня дела...

"Пока не родила!"

Ну, кто ее блять просил впечатлениями делиться?

Короче, опять куча гадостей у меня в ушах: как это тяжело, дети...

Дочка такая противная, покоя от нее нет никакого.

Да знаю я все сама, не девочка давно, как оно мне будет и почем!

Моральная поддержка вашу мать...

Все в сад!

...В зыбком пятне света возникает Абрам Ильич Шварц. Он сидит на табурете, наклонившись к Давиду, все в том же, лучшем своем черном костюме, в котором он когда-то приезжал в Москву. И все та же старомодная касторовая шляпа лежит у него на коленях. И все тот же серебристый пушок вокруг головы. Он стал совсем прозрачным и легким, этот пушок, и только там, с левой стороны, где прошла пуля, виден черный след запекшейся крови. К рукаву пиджака пришпилена английской булавкой грязная повязка с желтой шестиконечной звездой и черной надписью "Юде".



Шварц. Здравствуй, дорогой мой! Шолом-алейхем!

Давид. Папа, ты?! Откуда ты?.. Почему ты здесь?.. Ты живой, папа?..

Шварц (спокойно и грустно). Нет, милый. Меня убили. Год тому назад. Я думал, что ты знаешь, милый, об этом.

Давид. Да, я знаю, но мне показалось... (Вскрикнул.) Но ведь я вижу тебя! Почему же я вижу тебя? Ты чудишься мне, да?

Шварц. Возможно, Додик! (Улыбнулся.) Человек не таракан, ему всегда что-нибудь чудится. Женщинам чудятся неприятности, мужчинам - удачи. (После паузы.) И даже мне в тот самый последний день, когда нас вели под конвоем на Вокзальную площадь, - мне чудилось, что я иду встречать твой поезд.

Давид (строго). Как это было, папа?

Шварц. Это было совсем просто, милый. В один прекрасный день по всему гетто развесили объявления, что нас отправляют на поселение в Польшу и что мы должны в воскресенье с вещами явиться на Вокзальную площадь...

Давид. И ты понял?

Шварц. Разумеется. Впрочем, среди нас нашлись и такие, которые поверили... На одного умного всегда найдется два с половиной дурака!..

Давид. А что было дальше?

Шварц. Ну, в воскресенье мы все собрались у выхода из нашего гетто, нас пересчитали, построили в колонну и новели! (Усмехнулся.) Это же все-таки Тульчин, а не Киев. В Киеве, говорят, для этого дела подавали автобусы... А нас повели... И мы шли - женщины, старики и дети... Был дождь и ветер... И мне помогали идти - этот каменщик из дома восемь, Наум Шехтель, и его жена Маша, сестра Филимонова... И вот мы шли, шли... И лил дождь, и лаяли собаки, и плакали дети... А на улицах было пусто... Совсем пусто... Все попрятались по домам, и только, когда мы проходили, шевелились занавески на окнах... И этому как раз я был рад!

Давид. Почему?

Шварц (помолчав). Понимаешь ли, милый, - я родился в Тульчине. И жил в Тульчине. И умер в Тульчине. Я почти всех знал в нашем городе, и мне не хотелось, чтобы старые мои знакомые, увидев меня в тот день, отворачивались и прятали глаза... Ну, и нас привели на Вокзальную площадь. И снова пересчитали. Они очень аккуратные люди, эти эсэсовцы. Они пересчитали нас и приказали сдать вещи. А мне нечего было сдавать. Я ничего не взял. Только твою детскую скрипочку, твою половинку, на которой ты когда-то сыграл первое упражнение Ауэра. Только твою скрипочку и мой альбом с фотографиями... А с немцами был Филимонов... Оказалось, между прочим, что его фамилия Филимон... И даже фон-Филимон... Так, во всяком случае, он утверждал! И когда этот Филимон увидел у меня в руках скрипочку, он засмеялся и крикнул: "А ну-ка, пархатый черт, сыграй нам кадыш! Сыграй нам поминальную молитву, пархатый черт!"

Давид. Сволочь!

Шварц. А потом он заметил свою сестру Машу. И он сказал ей: "Зачем ты здесь?.. Ты же немка, дура, уходи!" Но она сказала: "Я русская" - и обняла своего Наума, и не ушла!.. Ах, Маша, Маша! Ты помнишь, какая она была красивая, Додик?! Я как-то спросил у нее: за что она любит своего рыжего Наума? А она засмеялась и ответила... Знаешь что? "Меня все называют Машей, - сказала она, - но никто, ни один человек на свете не умеет так говорить "Маша", как это умеет мой Наум". Ах, Маша...

Давид (сквозь сжатые зубы). Дальше! Что было дальше?

Шварц. Мы стояли. Лил дождь. И где-то далеко гудел поезд. А немцы, очевидно, кого-то ждали. Какого-то начальника. И тогда этот Филимон снова крикнул: "Ну, сыграй же нам кадыш, пархатый черт!" И знаешь, Додик, я вдруг ужасно рассердился... И на этого Филимона, и на немцев, и даже на самого себя! Ну почему я стою в грязи, с опущенной головой, и почему у меня дрожат руки... Я поднял твою скрипочку, твою половинку, на которой ты учился играть упражнения Ауэра, и подбежал к господину Филимону, и ударил его этой скрипочкой по морде, и даже успел крикнуть: "Когда вернутся наши, они повесят тебя, как бешеную собаку!"

Давид (яростно). А дальше? Что было дальше?

Шварц (после паузы). Это все. Для меня уже не было никакого "дальше". Дальше, милый, начинается твое "дальше".

Давид (сдержанно). Да, пожалуй.

Шварц. Что же было дальше, Давид?

Давид (приподнялся). Я расскажу тебе... Хорошо... Слушай, слушай, что было дальше! Мы взяли Тульчин после семи суток беспрерывных сумасшедших боев...

Шварц. Вы пришли?

Давид. Мы пришли, папа. Мы выбили фашистов к дьяволовой бабушке, куда-то за Чукаринские болота, и на восьмые сутки, под вечер, вошли в Тульчин!.. Знаешь, я как-то не задумывался прежде над тем, что значат слова "земля отцов"! Но когда наша головная машина остановилась на площади Декабристов и я услышал запах Тульчина, увидел землю Тульчина, небо Тульчина и в небе не самолеты, нет, и не следы трассирующих нуль - от края до края, - а сизого голубя, первого сизого голубя, которого выпустил в нашу честь мальчишка с Рыбаковой балки... И когда мой шофер обернулся ко мне и сказал: "Вот вы и на родине, товарищ старший лейтенант..."

Шварц (удивленно и радостно). Ты старший лейтенант, Додик?

Давид. Да, папа.

Шварц. О-о-о, милый, поздравляю! Старший лейтенант - это большой чин! (Усмехнулся.) Прости, я тебя перебил... Что же было дальше?

Давид. А на следующее утро мои ребята привели господина Филимона... Мы уже кое-что слышали про его "подвиги". Он пытался скрыться, но мои ребята поймали его и привели в отдел...

Шварц. И ты его видел?

Давид. Видел.

Шварц. А он тебя видел?

Давид. Видел. Он только меня одного и видел. Он смотрел на меня во все глаза. Хотел узнать и не мог. Но я ему напомнил, кто я такой. Я сказал ему: "Да, да, это я - Давид Шварц, сын Абрама Ильича Шварца с Рыбаковой балки..."

Шварц. Додик! (Помедлив.) Ну а потом?

Давид (со злой улыбкой). А потом все было точно так, как ты ему напророчил!

Шварц (тихо). Вы его...

Давид (кивнул). Да. На Вокзальной площади. И в тот вечер, когда все уже было кончено, ко мне пришла его сестра - Маша.

Шварц. Она осталась жива?

Давид. Она осталась жива. Ее только ранило. Два дня и две ночи она пролежала там - с вами, во рву... А на третью ночь она выбралась и приползла домой... Ее прятали по очереди Митя Жучков и Танькины родные - Сычевы... И вот она пришла ко мне, и мы отправились с нею вдвоем за линию железной дороги, к разъезду...

Шварц (мягко). Не надо об этом, Додик!

Давид. Надо. (Прищурив глаза.) Мейер Вольф всю жизнь копил деньги, чтобы повидать Стену Плача. Я видел теперь ее, эту стену. Она находилась за линией железной дороги, на разъезде Тульчин-товарный. Это простая пожарная стена, кирпичный брандмауэр, щербатый от автоматных очередей. И к этой стене по вечерам приходит плакать русская женщина - сестра предателя, жена честного человека - красавица Маша Филимонова!

Шварц. Дальше? Что было дальше, Давид?

Давид. А потом, через день, меня контузило, пана. И ранило.

Шварц (медленно, боясь услышать ответ). Куда тебя ранило?

Давид. В плечо. И в живот. Прости меня! Много раз я был перед тобой виноват. Особенно в тот вечер, когда ты приехал в Москву...

Шварц. Я забыл об этом, Давид...

Давид (крикнул). Но я помню!

Шварц (мягко, но настойчиво). И ты тоже должен забыть! Мы оба виноваты. И я даже больше. Много больше. Потому что ведь это я когда-то заставил тебя поверить в то, что сначала - счастье, а уже потом - все остальное... Нет, Додик, нет! (Покачал головой, улыбнулся.) Знаешь, о ком я сейчас подумал? О моем внучке, о твоем маленьком сыне! Ах, как он будет гордиться тобой, Додик! И уж он-то обязательно скажет людям: "Это мой папа - Давид Шварц, старший лейтенант, участник Великой Отечественной войны, награжденный орденами и медалями..." И уж ему-то даже в голову не придет стыдиться тебя! И тебе тоже не нужно будет ни лгать, ни ловчить для того, чтобы твой маленький сын узнал, как выглядит счастье... Что? Разве не так?

Давид. Да, папа, да.

Шварц. Кстати... Меня давно мучает один вопрос... Как-то раз из моего альбома пропали три открытки... И я поверил тебе, когда ты сказал, что не брал их...

Давид. Я солгал тебе. Я их взял.

Шварц (помолчав, строго). Надеюсь, что больше этого никогда не повторится, Давид! (Прислушался к чему-то, что слышно только ему одному, встал.) Ну, мне пора!

Давид. Ты уходишь уже?

Шварц. Мне пора.

Давид. Как скоро! Но ведь мы еще увидимся, правда?

Шварц. Нет, милый. Больше мы уже не увидимся. Оттуда не ходят поезда, не приносят писем и телеграмм. Мы не увидимся больше. Может быть, я тебе приснюсь... Впрочем, я не люблю, когда люди вспоминают и рассказывают свои сны... Мало ли что кому может присниться?! Прощай, мой родной!..

Давид. Папа!

Шварц. Прощай.

Давид. Папа, погоди... Папа!..



Александр Галич, "Матросская тишина"

Муж принял решение: мы не будем ломать голову над сборкой доставшейся нам в наследство детской кровати, а купим новую. В принципе, почти сразу было ясно, что я до последнего буду кривится в отношении старой кровати – ну, не нравится она мне никаким местом. Блин, если бы не моя дурацкая нерешительность, то и переть бы ее из деревни не пришлось. Но в деревне, когда этот хлам грузили на багажник родительского «Москвича», язык мой почему-то сказался в жопе, я не высказала ни одного возражения. Ну, теперь это все выльется всего навсего в обратную дорогу кровати домой.